Интервью как новый формат для энциклик

Это способ, которым Папа Франциск предпочитает обращаться к верным и к миру. Со всеми вытекающими отсюда рисками. Пьетро Де Марко делает критический анализ первых актов этого «учительства».

Сандро Маджистер

Рим, 7 октября 2013 – Прошло уже несколько дней, и два интервью, данные Папой Франциском иезуиту Антонио Спадаро, директору «La Civiltà Cattolica», и открытому атеисту Эудженио Скальфари, основателю ведущей итальянской секулярной газеты «la Repubblica», всё больше воспринимаются как значимые вехи начала этого понтификата.

В них Хорхе Марио Бергольо провозглашает принципы, которыми он вдохновляется, говорит о своем видении нынешнего положения Церкви, указывает на свои приоритеты, объявляет свою программу. Он также весьма ясно обозначает пункты, в которых он расходится со своими предшественниками Бенедиктом XVI и Иоанном Палом II.

Нынешний Папа долго воздерживался от выбора интервью как формы общения с верными и с миром. Еще 22 июля, отправляясь в Рио-де-Жанейро, он отбивался от журналистов, говоря: «Я в самом деле не даю интервью, не знаю почему… это так… для меня это немного утомительно».

Но затем, возвратившись из поездки, он дал длинное интервью в форме «вопрос-ответ», без предварительного уведомления и без защиты, на любые темы, которые ему могли быть предложены.

Одна из сказанных им фраз произвела эффект разорвавшейся бомбы и облетела весь мир, обеспечив ему неимоверное количество одобрительных оценок в секулярном общественном мнении:

«Если какой-либо человек является гомосексуалистом, и он ищет Господа, и имеет добрую волю, то кто я такой, чтобы судить его?»

Может быть, это была фраза, вырвавшаяся у него экспромтом? Вовсе нет.

В наиболее выверенном из своих последующих интервью, данном «La Civiltà Cattolica», Франциск не только повторил ее, но и развернул, добавив вывод, произведший не меньший эффект:

«Духовное вмешательство в личную жизнь невозможно».

Интервью «La Civiltà Cattolica» появилось в результате ряда бесед между Папой и его интервьюером. Оно было записано с чрезвычайной тщательностью. Прежде чем уйти в печать, оно было слово за словом выверено автором. Оно было опубликовано 19 сентября одновременно в 16 печатных изданиях Общества Иисуса на 11 языках.

Поэтому оно вполне справедливо может рассматриваться как первая настоящая «энциклика» Папы Франциска, принадлежащая ему в гораздо большей мере, нежели классически выстроенная “Lumen fidei”, унаследованная им от Йозефа Ратцингера. «Энциклика», новая по своему формату, – формату интервью, облегчающему ее чтение и распространение.

Новая она и по уровню своей авторитетности – несомненно, более низкому по сравнению с актами учительства в строгом смысле слова, но всё же позволяющему рассматривать ее как относящуюся к папскому “munus” (служению).
С этого момента Папа Франциск дает понять, что он особенно ценит этот способ общения.

Подтверждением тому является интервью со Скальфари. Доверившись этому популярному лидеру секулярного образа мысли и такой газете как “la Repubblica”, обладающей большим влиянием на общественное мнение, Папа значительно расширил свою аудиторию по сравнению с той, которую он получил своим интервью в «La Civiltà Cattolica».

Он сделал это, вполне сознавая проистекающие из этого риски. Интервью вышло в “la Repubblica” 1 октября за подписью Скальфари, и текст его не был предварительно прочитан Франциском.

Однако в тот же день его полностью воспроизвел и «L'Osservatore Romano». Также и официальный сайт vatican.va в свою очередь выложил его в сеть среди текущих «новостей», наряду с другими папскими выступлениями. Это означает, что Франциск признает его как правильную запись своих мыслей.

По своему содержанию интервью со Скальфари, которому предшествовало письмо Папы, опубликованное в «la Repubblica» 11 сентября, охватывает те же темы, что и интервью в «La Civiltà Cattolica», хотя и в более сжатой форме.

Оно добавляет некоторые новые элементы, при этом повторяя и подтверждая прежние. Особенно этот пассаж о субъективности совести, вызвавший более всего возражений.

Также и в этот раз не делается попытки дополнить или смягчить предыдущие высказывания. Напротив, они еще более ужесточаются:

«Каждый имеет свою идею Блага и Зла и должен сделать выбор в пользу того, чтобы следовать Благу и бороться со Злом, как он их понимает».

В предисловии к первому тому своей трилогии об Иисусе Йозеф Ратцингер – Бенедикт XVI написал: «Эта книга не является актом Учительства, поэтому любой может свободно возразить мне».

Папа Франциск не сказал этого явно. Однако можно предположить, что такая же свобода применима и к его высказываниям, поскольку он использует для их выражения такой формат, как интервью, обычно предполагающий дискуссию.

В приводимом ниже отрывке можно ощутить острый вкус спора, повод которому дали интервью Папы Франциска. Профессор Пьетро Де Марко, автор этого комментария, преподает во Флорентийском университете и на факультете теологии в центральной Италии.

Пьетро Де Марко

«ЛИКВИДНОЕ» ПОСЛАНИЕ

По своей совести, я должен нарушить придворный хор, составленный из слишком хорошо известных имен мирян и духовных лиц, сопровождающий уже в течение нескольких месяцев публичные выступления Папы Хорхе Марио Бергольо. Это хор тех, кто восхваляет Папу за «новое», зная, что на самом деле это таковым не является, и умалчивает о действительных «новшествах», потому что они неудобны. По этой причине я вынужден указать на некоторые из неточностей, которые допускает в своем спонтанном и обаятельном красноречии Франциск.

Никто не застрахован от неточностей и преувеличений в повседневном общении в узком кругу. Но нет такого человека, на котором лежала бы ответственность по отношению ко многим людям – например, того, кто учит – и который, говоря публично, не избрал бы другой стиль и не старался бы избегать импровизации.

Но сегодня у нас есть Папа, который восклицает: «Кто я такой, чтобы судить?», с таким пафосом, с каким мог бы говорить тот, кто сидит за столом или ведет духовные упражнения. Однако перед лицом прессы и мира это «кто я такой, чтобы судить?», сказанное Папой, на деле диссонирует со всей историей и глубинной сущностью Петрова служения, а кроме того, вызывает нездоровую сенсацию с неконтролируемыми последствиями. Обладая функциями викария по отношению ко Христу – а не как частное лицо – Папа судит. Поскольку Папа Франциск, когда хочет, демонстрирует осознание своей папской власти, в данном случае – что бы он ни хотел сказать – речь идет о настоящей ошибке коммуникации.

Затем в интервью «La Civiltà Cattolica» мы прочитали фразу:

«Духовное вмешательство в личную жизнь невозможно».

Эта фраза как будто объединяет под либерально-либертарианским понятием «вмешательства» и богословско-нравственные суждения, и публичные высказывания Церкви, когда это необходимо, и даже пастырское окормление, осуществляемое исповедником или духовным наставником, когда он указывает на то, что те или иные поступки являются внутренне злыми, предостерегает от них или накладывает наказание. Папа Бергольо здесь невольно занимает позицию, являющуюся общим местом для постмодернизма, согласно которой индивидуальное решение как таковое всегда является хорошим или, по меньшей мере, всегда обладает ценностью, в той мере, в какой оно является личным и свободным (поскольку наивно считается, что оно именно таково), и потому не подлежит критике.

Это релятивистское смещение, уже не являющееся редкостью в повсеместной пастырской практике, прикрывается – и не одним лишь Бергольо – призывом к искренности и личному покаянию, как будто искренность и покаяние отменяют природу греха и запрещают Церкви называть его своим именем. Более того, сомнительно, что милосердием будет молчать и относиться с уважением к тому, что кто-либо делает, только потому, что он делает это свободно и искренне. Мы всегда знали, что именно выявлять, а не скрывать природу греховного поведения является милосердным актом по преимуществу, поскольку это позволяет грешнику распознать истину о себе и своем состоянии, в соответствии с законом и с любовью Бога. То, что даже Папа, как кажется, смешивает примат совести с некоей разновидностью неподсудности, или даже неподверженности суждению Церкви – это риск для авторитета Папы и ординарного учительства, который нельзя недооценивать.

В интервью в «La Civiltà Cattolica» Папа возвращается к этому «кто я такой, чтобы судить?» и заявляет:

«Если гомосексуалист имеет добрую волю и находится в поиске Бога, то я – никто, чтобы судить его. […] Религия имеет право выражать собственное мнение для служения народу, но Бог при сотворении сделал нас свободными».

Повторное использование этого «кто я такой?», с одной стороны, подтверждает, что Франциск поддерживает общераспространенное восприятие слова «судить» как синонима «осуждать», что ведет к путанице, поскольку суждение не обязательно означает осуждение, зачастую оно им не является. С другой стороны, подчеркивается мысль, будто никто из нас, даже Папа, не полномочен выносить суждение. Однако это неправда: любой из нас может быть судьей в любой структуре, и даже в Церкви, если он получил соответствующую компетенцию; а Папа является судьей в соответствии со свойственными ему полномочиями. Более того, либо никто и никогда не имеет права судить, поскольку такое право есть только у Бога, либо непонятно, почему только в случае с гомосексуализмом невозможно найти инстанцию, способную выносить суждение.

Если же, как говорит Папа, «религия» (пренебрежительный способ обозначить историю, институты и сокровищницы благодати, утвержденные на Христе, гарантом которого является Папа) «имеет право выражать собственное мнение для служения народу», но не может вмешиваться в свободу, тогда больше нет места ни для Божественного права, ни для Милосердия. Свобода как таковая становится абсолютом. И, разумеется, если «религия» сводится к набору мнений, никто не может претендовать на статус судьи. И потом, кому нужно Милосердие, если свобода любого человека оправдывает его раньше всякого суждения?

Определение Церкви как находящейся «на служении у народа» возвращается и в словах Папы в отношении литургической реформы, которая была предпринята как «служение народу для нового прочтения Евангелия, исходя из конкретной исторической ситуации». Шокирующее определение, низводящее священные знаки даже ниже того минимума, которого они уже достигли в протестантских церквях. Что проку было в полутора веках литургического «ressourcement» («возвращения к истокам»)?

Могут сказать, что не стоит придираться к словам, сказанных в ходе беседы между собратьями-иезуитами. Но если это так, было бы хорошо, чтобы эта беседа осталась в личной памяти Папы Бергольо и отца Антонио Спадаро. Иметь счастье прочесть в «La Civiltà Cattolica» (по меньшей мере, до 50-х годов – славного борца за католическую истину и за Рим), что для нынешнего преемника Петра доктрина, традиции и литургия стали возможностью и поводом выразить мнение и «оказать услугу» — это унижение, от которого Церковь можно было бы уберечь.

В «la Repubblica» от 1 октября мы читаем и другие спорные высказывания Папы Бергольо. Мы узнаем, что «прозелитизм – это напыщенная глупость, он не имеет смысла» – это ответ на тему беседы, иронично предложенную самим Эудженио Скальфари («Вы хотите меня обратить?»). Но искать обращения другого человека – это не «глупость»; это можно делать по-глупому, а можно – возвышенным образом, как делали многие святые. Мне на память приходит пример Жака и Раисы Маритен, которые сами были конвертитами и страстно желали вернуть к вере своих великих друзей, и трудились над этим. Зачем избегать темы обращения, смешивая ее с «прозелитизмом» – словом, отягощенным отрицательной коннотацией?

Далее мы читаем, что в ответ на релятивистское сомнение Скальфари («Существует ли единое видение блага? И кто устанавливает такое видение?»), Папа допускает, что «у каждого из нас свое видение блага» и «мы должны побуждать другого человека двигаться навстречу тому, что он считает благом».

Но если у каждого есть «свое видение блага», которое он должен быть в состоянии реализовать, такие видения не могут не оказаться совершенно различными, сталкиваясь в противоречиях и зачастую даже в смертельных конфликтах, как это подтверждают сегодняшние события и история. Побуждать кого-либо поступать согласно со своим видением блага на самом деле означает побуждать к борьбе всех против всех, борьбе упорной, поскольку она ведется ради блага, а не ради пользы или какой-либо другой возможной цели. Именно поэтому отдельные представления – даже те, которые направляются самыми правильными намерениями – должны
регулироваться сувереном, или, в современных реалиях, законами, и, в конечном счете – Христовым законом, не признающим компромиссной размытости индивидуалистических терминов.

Быть может, Папа Франциск хотел сказать, что человек, согласно католическому учению, обладает изначальной способностью, первичным и фундаментальным импульсом, данным всем от Бога, отличать то, что само по себе хорошо, от того, что само по себе плохо. Но именно здесь кроется тайна греха и благодати. Можно ли восхвалять Августина, как это делает Папа, и при этом умалчивать, что в том, что человек «считает благом», всегда действует и грех? Что есть диалектика между градом Божиим и градом человека и диавола, “civitas” любви к себе? Если бы благо было тем, что индивид «считает благом», и конвергенция этих представлений спасала бы человека, какая необходимость была бы в позитивном праве вообще, Божественном праве в частности, и в воплощении Сына?

Папа также утверждает:

«II Ватиканский собор, вдохновленный Папой Иоанном и Павлом VI, принял решение смотреть в будущее с современным духом и открыться современной культуре. Соборные отцы знали, что открыться современной культуре означало религиозный экуменизм и диалог с неверующими. Но впоследствии в этом направлении было сделано чрезвычайно мало. У меня есть смирение и амбиции, чтобы желать сделать это».

Всё это звучит как не слишком критичное априорное рассуждение. Сколько разрушительного «экуменизма», сколько «диалога», подстраивающегося под идеологии Модерна, мы видели на деле в минувшие десятилетия! Только Рим, начиная с Павла VI и заканчивая Бенедиктом XVI, ставил этому преграду. Бергольо, критиковавший теологии освобождения и революции, не может не знать, что диалог с современной культурой, который велся после Собора, был чем-то иным, нежели обходительный «экуменизм».

Папа Франциск проявляет себя как типичный монах Общества Иисуса в его нынешнем состоянии, в годы своей формации обращенный Собором, особенно тем, что я называю «внешним Собором», II Ватиканским собором воинствующих ожиданий и интерпретаций, созданным некоторыми епископатами, их теологами и наиболее влиятельными масс-медиа. Один из тех людей Церкви, которые, по своей обтекаемой и уступчивой манере речи, по своим не подвергаемым сомнению ценностям являются также самыми непреклонными «концилиаристами», и спустя полвека убежденными, что Собор всё еще необходимо воплощать в жизнь, и что всё надо делать так, будто мы всё еще живем в 60-е годы, бок о бок с «пачеллианской» Церковью, неосхоластической теологией, под влиянием секулярной или марксистской парадигмы современности.

Напротив: то, что этот «соборный дух» хотел и мог активизировать, было сказано или испробовано на протяжении десятилетий, и сегодня речь идет, прежде всего, о том, чтобы произвести критическую оценку его результатов, порой – разрушительных. То же настойчивое возвещение Папой Франциском Божественного милосердия вполне отвечает уже распространенному среди клира пастырскому подходу, доходящему до того лаксизма, который Папа, впрочем, порицает. И не только это. Тема греха практически исчезла из катехизации, а тем самым была устранена и потребность в самом милосердии. Сегодняшняя задача состоит не столько в том, чтобы повсюду проповедовать милосердные поступки, сколько в том, чтобы реконструировать нравственное богословие, в меньшей степени состоящее из слов и вновь способное давать руководство для клира и верных в конкретных ситуациях. Также и в нравственном богословии путь к подлинному осуществлению Собора был вновь открыт учительством Кароля Войтылы и Йозефа Ратцингера.

Некоторые полагают, что Франциск, как постмодернистский Папа, может быть человеком будущего Церкви, по ту сторону традиционализма и модернизма. Однако постмодерн, который может в нем дать ростки – в виде размывания форм, спонтанности поведения на публике, внимания к глобальной деревне – это лишь внешность. Постмодерн, со своей податливостью и эстетизмом, едва ли может быть приемлем в епископе из Латинской Америки, где в среде интеллигенции вплоть до недавнего времени доминировал марксистский модерн. Прочное ядро Бергольо было и остается «соборным». Я полагаю, что если курс, взятый этим Папой, будет продолжен, он приведет, прежде всего, к кристаллизации пастырского концилиаризма, доминирующего среди клира и сообществ активных мирян.

Но, конечно, если Бергольо и не постмодернист, то его восприятие во всем мире именно таково. Папа нравится без различия и правым, и левым, практикующим христианам и неверующим. Его преобладающее послание – «ликвидно». Однако на этом успехе ничего нельзя построить, можно лишь поменять местами что-то из уже существующего, причем не самого лучшего.

У этой «ликвидной» наружности есть некоторые признаки, вызывающие беспокойство у тех, кто не испытывает расположенности к релятивистской болтовне этой запоздалой современности:

а) склонность к заезженным фразам, вроде «каждый свободен поступать…», «тот, кто говорит, будто дело должно обстоять так…», «кто я такой, чтобы…», которым позволяют вырываться, пребывая в убеждении, что они современны и способствуют диалогу. Позиционирование себя как простого епископа для оправдания неформального стиля в отношениях не скрывает и не может скрыть иного веса и иной ответственности, которыми наделены его слова, любое слово, ведь епископ Рима и Папа – это одно и то же;

б) отсутствие проверки предназначенных для публикации текстов доверенными лицами, а именно, мудрыми и образованными итальянцами – вероятно, вследствие убежденности Папы, что в этом нет нужды;

в) некоторая склонность к авторитаризму («я сделаю всё, чтобы…»), особенно контрастирующая с частыми плюралистическими инициативами – типичная для демократических «революционеров», чреватая риском неблагоразумных столкновений с традицией и «sensus fidelium»;

г) наконец, несообразными кажутся постоянные попытки Папы Франциска вступать в личный контакт с общественностью и его стремление избавиться от фильтров (характерное представление папских апартаментов как бутылки), указывающие на его неготовность ощущать себя правителем (задача более сложная, чем быть реформатором) в такой величайшей и своеобразной структуре как Католическая Церковь.

Порой он ведет себя как современный неформальный менеджер, из тех, что много сотрудничают с прессой. Однако эта привязанность к людям и вещам, находящимся снаружи – сотрудникам, друзьям, прессе, общественному мнению, да и сами апартаменты в доме св. Марфы находятся «снаружи» – словно если бы человек Бергольо боялся, что не будет знать, что ему делать, если он однажды останется один, как Папа, в папских апартаментах – эта привязанность не является позитивной. И это не может продолжаться. Даже масс-медиа устанут служить прибежищем для Папы, который слишком сильно в них нуждается.

И два последних наблюдения.

1. Тому, кто говорит об игнацианском стиле сближения с грешником или тем, кто находится далеко [от Церкви], я отвечу, что это касается отношений in foro interno [«внутренний суд», вопросы совести и личных убеждений], духовного руководства, или частной беседы. Но если Папа подобным же образом выступает публично, его слова входят в русло ординарного учительства, становятся катехизисом. Все мы знаем, что концилиаристский девиз «От дубины – к милосердию!» способствовал не столько смягчению исповедников, сколько ослаблению авторитета Рима.

2. Модель выражения, избранная Бергольо, не может быть доведена до такого предела, чтобы посягнуть на ординарное учительство и сделать его менее обязывающим или вообще не обязывающим. Власть Папы не простирается на саму природу его собственного “munus”, превосходящего и ограничивающего его. Я не одобряю традиционалистского экстремизма, но нет никакого сомнения, что традиция является нормой и силой преемника Петра.
Флоренция, 2 октября 2013 года

Перевод: Presbyter